|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Белая земля
(рассказ)
Я ждала маму все лето.
В мелкой траве перед Домом по утрам лежала роса. Тонкие травинки не держали ее, и прозрачные шарики скатывались к корням, раздвигая стебли. Цыплоки склевывали их. Роса мочила носки через прорези в сандалиях, когда мы, обгоняя друг друга, бежали через двор к Соснику.
Там дядя Василий сделал для нас качели - на высокий сосновый сук накинул вожжи и приладил на них дощечку. Вожжи вытерли сук, осыпали с него кору, и он как медная гладкая труба ловил и растягивал солнце.
Потемневшими от росы носками - к верхним листьям Старого Сада (кажется, что можно поймать ногами ветку), спиной - в кусты трескучей желтой акации. А Марина прислонилась к соседней сосне, колупает розовую смолу и считает до ста, пропуская целые десятки - ждет очереди. Потом выбегает на Дорогу и кричит: "Надь, мамка твоя едет, вон папкин КАМАЗ уже у поворота!". И я спрыгиваю с дощечки, волнами ходят вожжи, бегу - и рокота мотора не слышу, только Бабушка зовет: "Девки, завтракать!" "Один-ноль в мою пользу!", - говорит Марина и останавливает дощечку, чтобы до завтрака хоть раз - другой качнуться.
Нас кормят жареной картошкой, которую мы берем вилками прямо со сковороды. Деремся за одну вилку - по преданию, она мамина - теть Ритина, деремся вилками из-за поджарок, и гнутся у вилок зубчики. А потом Марина не допивает какао и бежит к качелям, а я играю, что иду искать маму.
Я не застала ее в квартире и поехала в мастерскую. Там был холод, белая пыль нежилых помещений и краска на линолеуме. Я
перебрала кисти, и они стучали в моих руках как кости.
Я зашла за Дом и зажмурилась от блеска соломы. Лошадь храпела и плевалась в сарае, с огорода тянуло чесноком. Надо мной стояли прямые многоэтажные цветы, не гнущиеся под ветром, а качающиеся всем стеблем, на котором как огромные бабочки сидят глубокие, будто поролоновые малиновые чашки. Я сорвала чашку и надела на торчащий из нее обломок стебля круглый тугой бутон. Получилась девочка - голова и платье. "Звали ее Элегия". Я повела Элегию по березовому плетню вдоль огорода, и белые куры были как
корабли в волнах укропа и хвостов морковки. Мы миновали окно, где нам блеснул маяк - тусклый луч на стекле лампы - и приблизились к заколоченному окну спальни. Мы побоялись идти по узенькой тропинке в лесу крапивы, только посмотрели, не видно ли еще кровавых ранок среди колючих веток, - тропинка вела к вишням, и пошли опять мимо сарая.
Лошадь, почуяв нас, забормотала и застучала копытом в стену, у самого пола. Мы побежали было на пасеку, сказать Бабушке, что она пить хочет, но к счастью, встретили Бабушку с помойным ведром и роем жирных мух на ведре. Мы передали просьбу лошади и решили постоять у выгребной ямы. Яичная скорлупа высовывалась оттуда как снежные вершины. Мы вспомнили, как мама заставляла учить стихи, и Элегия, уже обтрепавшая платье и с обмякшей головой, упала в жижу и превратилась в цветок. Сразу же на него села муха. А Марина уже ко мне бежит, прыгает, и сарафан на ней раздувается, как было всегда платье у Элегии. Полынь на солнце серебристая, и когда ее быстро раздвигаешь, кажется, что и справа и слева кто-то выпархивает, мельтеша крыльями. Желтые споры падают на
волосы и в карманы. Через полынь я пробралась на лысый пятачок, где кололи и пилили дрова. Марина полынь обошла и горькие руки не
облизывала. Опилки были только старые, грязные, все слиплись.
Деревянные козлы оказались далеко от пенечка и на него было не
залезть. Мы залезли на ржавую бочку, в которой когда-то к нам в
Курпинку привозили воду, и стали совать в нее головы. Марина кричала: "Аву!", а я: "Мама!". В бочке золотилась ржавая вода и дурно пахло. Бочка была горячая, мы плевали в нее, и слюна на глазах исчезала.
Потом мы наперегонки побежали к корытам. Я первая подбежала к белому, а Марина к зеленому. К моему корыту было дольше бежать. Марина сказала: "Я маленькая, и мое корыто маленькое". В зеленом было темно, и комариные личинки исчезали быстро, а белое было светлое, и по воде бегали молнии от солнца. Мы выловили ночную бабочку, но она успела захлебнуться, и мы ее не спасли. Зато спасли трех мошек и длинненького жука. Он сразу побежал по травинке и улетел, только чуть шевельнув надкрыльями, а мошки обсыхали на подорожнике и ползали, оставляя ниточки воды. Одна улетела, а две ушли в траву.
Мы сорвали ромашки и играли ими в русалок, когда пришла Бабушка с эмалированной кружкой, а в кружке на донышке были крупинки рассыпавшейся малины. Бабушка поделила и мне дала из кружки, а Марине с пальца, и сказала: "Что вы сидите как сидни. И в воде возитесь - цыпки наведете. Сходили бы в Сад по краям - може малина есть, так и поели бы". Марина стала прыгать, руками хлопать и кричать: "Малинки поедимся!". А я подумала, что из Сада к Москве ближе и машину раньше слышно.
Мы взялись за руки, как Бабушка велела ходить, и с этой кружкой, соком малиновым измазанной, пошли. Мы по Дороге дошли до Липовой Аллеи и нашли сухую землянику. В Аллее был сумрак, и ветер высоко поворачивал листья, и они шумели. Там не слышно было машины, и я вскрикнула и побежала назад. Я притворилась, что испугалась, но кружку бросила, когда и Марина закричала и побежала. Мы добежали до Сосника и долго возвращались за
кружкой, потому что кабаны в Аллее хрюкали еще несколько раз. Потом мы слюнили пальцы и размазывали уже засохший сок по кружке, будто она была полна малиной и мы съели. Мы бегом отдали кружку Бабушке и пошли на Нашу Яблоню. До обеда мы ползали по веткам, а сидеть казалось все неудобнее и неудобнее, и черная кора отваливалась и падала вниз, и висла у меня на футболке. И так мы и не поиграли на Яблоне.
На обед были в железных мисочках щи, и я обожглась и хотела поэтому плакать, но передумала, и решила плакать, что мамы нет. Марина положила ложку и ждала, чтобы смеяться.
- Заешь, заешь хлебушком скорей, - сказала Бабушка, и у меня слеза глаз защекотала, Марина смеяться нарочно начала, а ее Бабушка - полотенцем, она - плакать, и Сторож зашел, по голове себя тер от пота кепкой и сказал: "Что за шум, а драки нет?". Я застеснялась его и убежала. Посмотрела - на дороге нет машины, вытерла лицо лопухом и вернулась.
Я вернулась к ней в квартиру, и в прихожей еще не рассеялся сигаретный дым. Я крикнула: "Мам!", но ее не было.
Марина спросила меня, где я была, и я сказала: "Секрет". А она
спросила опять. Я обещала, что скажу, когда пойдем куда-нибудь
подальше, чтобы никто не слышал, и мы пошли к Засасниковскому Пруду, за Поворот, откуда далеко видна Дорога, и как тени на горизонте - Слонское, а за Слонским - Москва.
Мимо Рябины на краю поля мы пробежали, потому что под ней зарыт солдат. И когда бежали, в ушах был холод. Мы Пруд еще не видели за ракитами и осокой, а как бычки укают - слышали. Мы сели на мостки, а ногами до воды не доставали. Казалось, что Пруд весь в голубой проволоке - это летали над ним стрекозы. Они садились на ряску и на ветки, которые плавали, и обмакивали в воду хвосты, и от этого шли бороздки. И катались на лапках водомерки. А мы будем купаться, когда мама приедет. Марина сказала:
-Ты обещала, скажи мне секретик, а то я мамке скажу, что ты врешь.
- Ну и скажи, я твою мамку не боюсь.
- А я теть Рите скажу.
- Скажи.
- И ее не боишься?
- Не боюсь.
- А я ей скажу, что ты ее не боишься, она тебе даст, и забоишься.
- Просто мне надо было вспомнить одну историю.
- Расскажи.
- Я тебе секретик сказала? Сказала.
- Расскажи, и я тебе расскажу.
И я рассказала все про Элегию, она родилась, искала маму и
погибла в болоте.
- Нет такого имя.
- Есть.
- Нет.
- Я знаю, есть.
- Я у мамки спрошу.
- Твоя мамка не знает.
- Моя мамка все знает.
- Марин, теть Вера мало знает - она же деревенская.
- И теть Рита деревенская.
- Моя мама уже городская, она в институте учится и все знает.
- Вот и спроси у нее - нет имя Элегия.
- Есть. Я сама видела на мыле написано, и принцесса нарисована.
- Так то мыло! Мыло - и все. А ты думала - имя? Мы легли на мостки и, глядя в небо, такое яркое, что глаза щипало, как будто бы нечаянно сползли и намочили ноги. Сандалии стали тяжелые и стали чавкать. Марина сказала: "Надька, нас бабка убьет!". И мы побежали к Дому, и тяжело было бежать, на Дороге пыль ноги облепила по щиколотки, и у меня соскочила сандалия на Повороте у Рябины, где солдат, и я крикнула: "Марина, подожди!", чтобы не так бояться, подняла и не обула, и носок съезжал, а Марина крикнула: "Надюшка, тикай!", и я думала: "Солдат", и чтобы мама спасла.
Мы пришли в Сосник и сели на Дедушкин стол, разулись и носки и сандалии положили на ту скамейку, на которой уже нельзя было сидеть - акация колола спину. В столе много дорожек прогрызли короеды, и мы дорожки забивали листиками. Было так жарко, что волосы обжигали, и от яркости у Марины волосы стали синие - мне казалось. Стручки на акациях лопались, и падали скрученные острые половинки, а горошины отскакивали и было не найти. На сосне, под которой стол, Дедушка сделал скворечник. Но мы не видели скворцов, а дятлов видели. Я однажды видела, а Марина нет, как
один сел на крышу скворечника, лапами перебирал и встал хвостом вверх, и в скворечник заглянул.
Мы сидели, а Сторож на пасеке стал звонить железкой в ковшик, и Бабушка выбежала в халате и в сетке и крикнула: "Хоронитеся, рой!", и взвизгнула, потому что ее пчела кусала. И мы испугались и побежали в Дом, а сандалии забыли, а Сторож все звонил, чтобы рой сел.
Бабушка взяла гнилушек на печке, растапливать дымарь, и
убежала. А мы закрылись в комнате и прыгали на Дедушкиной кровати. И рисунки на печке прыгали - это мама в прошлом году обводила наши тени, и места уже больше не было. Рой ушел в Сад, и мы одни были и кошку заперли в печку. Она там сразу легла спать, а потом Бабушка догадалась, потому что кошка была в золе. Мы ее наказали, потому что она в прошлом году нас напугала - взяла на кухне из ведра кишки теленка, а они оказались длинные, и она развернула их на полу по всей кухне. Мама нам сказала: "Позовите Бабушку", мы пошли и думали, что кошка Бабушку съела.
После ужина мы надели колготки и ботинки, а сандалии Бабушка забрала домой. Сторож вынес стул на улицу и поставил его возле лавочки под окном, в то место, где уже были следы от ножек, попробовал покачать, и стул не качался. Тогда Бабушка и Сторож сели на лавочку и на стуле стали играть в карты. А я стала просить дать нам картинки, потому что не верила, что они нужны, и все смеялись, и Марина, потому что она знала, как все карты называются, а я нет. И Бабушка посадила меня на колени и говорила, какую карту класть, и давала мне держать. А Марина смотрела карты и говорила Бабушке на ушко, какие у Сторожа, а Сторожу - какие у Бабушки. И Сторож ей сказал найти ветку и махать от комаров. Мне уже надоело сидеть на коленях у Бабушки, и я сказала, что тоже буду махать. Бабушка меня поставила, и мы пошли за ветками в Аллею, там ветер все шумел, и мы сразу с краю нашли сломанные ветки липы. Они были большие, и мы тащили их по траве, и засохшие листья цеплялись за траву и за репьи. Бабушка и Сторож смеялись, и Сторож сказал: "Целое дерево притаранили", и отломил нам веточки махать, а на пальце у него было кольцо, а под кольцо забилась
земля. У Бабушки тоже было кольцо, но она его сняла и положила в
сундук, а у Сторожа не снималось. Мы махали, а мамы не было и все
темнело, и желтые карты становились все белее, и было уже и так
холодно, и от веток. Тогда Бабушка сказала, что уже в глазах двоится, и пошли в Дом. И Бабушка принесла в спальню ведро, чтобы мы уже на улицу ни за чем не ходили. Я раздевалась и думала: "Сейчас лягу, поплачу, а с утра пойду на Дорогу ждать". А утром я забыла ждать.
В комнате на столе лежали деньги и записка: "Я знаю, что ты заедешь. Спасибо! Закрой на два замка, я буду не скоро." Я закрыла на два замка и ушла.
Мама приезжала и привозила подарки - все мне и Марине одинаковое, новое, с чужим запахом Москвы и магазинов. То, что
привозила мама, Марина и Бабушка называли "гостинчиками". Маму
привозил брат, дядя Василий, он кидал Марину под потолок, а меня мама не давала, и катал нас в кабине КАМАЗа, где было грубо и уютно, и Марина сигналила, а теленок в Соснике трубил в ответ. Мама привозила косметику, чемодан пропахшей духами одежды, мольберт и краски. По утрам мы просыпались от нежных и едких запахов и видели маму за столом, потому что дверная занавеска была уже отдернута. Мамино лицо светилось от не успевшего впитаться крема, и зеркало в ее руках тоже светилось. Мама писала акварелью пейзажи и каждый палец вытирала платком. Она развешивала пейзажи по стенам, и на листах ватмана видны были подтеки. Мамин приезд означал: скоро она увезет меня в Москву.
Она водила нас гулять далеко. Мама клала в корзину складной нож, фляжку, завернутые в газету хлеб и вкрутую сваренные яйца и крупную как бисер соль в спичечном коробке. Мы звали Тузика и шли в Сурковский лог. Мы долго шли по темному лесу, хныкали, то и дело снимали паутинки с лица, мама обирала с нас колючие липучки и репьи. Мы садились на все склизкие трухлявые бревна и просили есть и пить.
Но наконец лес светлел - берез становилось все больше, мы шли по истлевшим веткам, и они как мел крошились под нашими ногами. Оказывалось, что мы на горе, и чтобы не бежать, приходилось хвататься за мягко мерцающие стволы.
Ветер трепал на березах тонкую зашелушившуюся кожицу, которая легко сдирается, и в воздухе стояло плескание крыльев тончайших.
Желанно и неожиданно расступались березы, и мы видели Лог. Это была зеленая ладонь - от пяти холмов уходили в леса и совхозные сады пять дорог, как пять пальцев, три ручья линиями жизни, ума и сердца истекали из одного родника, скрытого в заболоченной ложбине. Пастух гнал стадо по линии судьбы, и мы видели, как медовые коровы покачиваются на тонких ногах.
Мы сбегали в Лог как бы с запястья, и мама сходила следом,
трогая березы и качая корзинкой. То тенью было покрыто ее лицо, то, будто тень уносил ветер, светом невозможным сияло, и меркли березы.
Когда мы спускались в Лог, оказывалось, что стадо далеко, а сверху виделось, что рядом, и едва слышались коровьи мыки как стоны и хлопанье кнута. Мы шли к роднику по линии жизни. Вода текла прямо по траве, и травинки извивались в ней как живые, ползли на месте, всхлипывали под ногой и приподнимались, уничтожая след. Тузик бежал по ручью, опустив в него язык, и язык плыл по траве. Мама раздвигала острую осоку, и под вымытыми из земли корнями лозины, меж двух камней мы видели глинистое донце, покрытое серой дрожащей водой. Рыжий и крупный как труха песок возле родника был изрыт разными следами - мама показывала нам следы лисы и кабана. Древесный сор - веточки, частицы коры и отжившие листья падали на родник и, повращавшись в нем, выплывали в устье одного из ручьев; задерживались там и бились, зацепившись на порогах, образованных корнями, и тихо отходили, и уходили по масляной траве, по мягкой воде.
Грибы жили на крутых склонах холмов, поросших ельником и осинами. Пологие склоны шевелились цветами, теплыми от солнца. Мы с Мариной ложились на вершине холма и, закрыв лица руками, катились вниз. Перед глазами красная мгла сменяла зеленую. Что-то кололо, хлестало, ласкало, липло - и оставалось выше. Казалось, что катишься быстро, долго, и останавливаешься вдруг не внизу, а на каком-то бугре, всегда лицом вниз. Переворачиваешься на спину, думая, что покатишься дальше, и удивленно понимаешь, что лежишь
на ровной земле, у самого подножия холма, а небо поворачивается над тобой и никак не может повернуться. А с холма налетело влажное дыхание, теплый запах псины, и Тузик, наступая мне на руки, встал надо мной и с мольбой и тревогой уставил на меня каре-розовые глаза из-под черных ресниц и как тряпочку уронил мне на лицо язык. Я завизжала и толкнула его в скользкий как масленок нос, вскочила и увидела, как медленно скатывается с другого холма Марина, и кузнечики сухими брызгами прыскают вокруг нее.
На одном холме росли "корольки". Мы рвали красные яблочки с желтой начинкой и ели их, вяжущие рот, просто от жадности, потому что они были маленькие - на три укуса. Марина сказала: "Эти яблочки колдовские. Кто съест - станет царицей. А царица - это самая красивая во всем, во всем... на всей земле самая". И мы
ели, ели яблочки, и с холма кидали огрызки. Мамин грибной ножичек
сверкал в ельнике, как будто там прыгал большой серебряный кузнечик.
Так хотелось благодарить кого-то, и, не знающие молитв, мы пели песню "Широка страна моя родная...", а пастух гнал уже стадо по одной из дорог и что-то кричал, беззвучно хлопая кнутом, но не слышали мы и не знали, что он кричит.
Однажды мама увела меня так далеко, что ножки болели, когда я иду, я садилась и не болели, шла - и болели, и я садилась. И мама со мной сидела, и муравьи ходили, а мы смотрели, а у муравьев дом, они сделали и травинки торчат. А потом я сказала: "Мама, возьми меня на ручки", и мама взяла и несла, и я видела, что сзади дорога, и деревья, и поле, а потом я отвернулась, а когда глянула - вместо дороги стала Белая Земля. И в ней камешки белые, а далеко - домики. И домики еще были, но стала тень, а Белой Земли не стало - опять только дорога.
Мама смутно помнила, что было такое - каким-то летом ходила она со мной к "Победе", но что было у меня там видение Белой Земли - не знала. А Марина поверила моему рассказу, и мы
несколько лет подряд просили и просили маму отвести нас к Белой Земле, и Белая Земля снилась Марине.
Мама приезжала, и это значило, что скоро мы уедем.
Мне разрешили сидеть, свесив ноги с телеги, и очень скоро, уже у Поворота на Малинник, мне натерло поджилки. Но я все равно сидела, свесив ноги, и грязь с колеса прыгала мне на колготки.
Дом был моим Домом по незаконному праву чужеземки. Каждую осень я уезжала оттуда навсегда.
Дома давно уже не видно, и не видно Сосника, скрывшего Дом, и не видно Курпинского Леса, скрывшего Сосник. Вот не видно и Малинника, скрывшего Лес. Уползают от меня поля, отшатываются
деревья, на мгновение мелькнул один из холмов Лога, и что-то нехорошее случилось с моим сердцем - теперь знакомое и всегда чужое, - и это было - тоска.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
|
И результат очевиден - тоска. Белая земля останется утопией, до белой горячки, надеюсь, дело тоже не дойдет. Я бы прописал Надежде Горловой зарядку и пробежку, потом контрастный душ. На завтрак - пучок укропа с яйцом всмятку. Характерно, что при обилии визуальных подробностей, некотором количестве осязательных, - ярких звуковых и вкусовых деталей почти не наблюдается. Стоит послушать залихватский джаз, посмаковать варенье. Порезать себе палец и посмотреть, как капает кровь. Подставить пустой стакан и послушать звук падающих капель живой крови. Понюхать сворачивающуюся кровь. Лизнуть языком. Закрыть глаза и прислушаться к ощущениям. Стошнит - очень хорошо. Записаться в секцию дзю-до. Через полгода попробовать сменить тональность. Может, что-то и выйдет, но, боюсь, что Н. Горлова уже попалась в сплетенные самой ею и ее почитателями сети: тональность беспричинной и никуда не ведущей тоски (совсем не элегической) разъела ее художественный организм как некогда ржавчина декадентства разъела старинный меч Поэзии, долго хранивший память о свисте разрезаемого пополам воздуха. Ныне же воздух выпит поэтическими алкоголиками...
|
|
|
|
"Характерно, что при обилии визуальных подробностей,некотором количестве осязательных, - ярких звуковых и вкусовых деталей почти не наблюдается." Я согласен с тем, что прозу в РП должно разбирать профессионально, но несогласен с требованиями, которые Вы априори предъявляете к любой прозе. В студенческие времена меня учли делать так называемую "болгарскую пиццу" - это когда в наполовину еще сырой блин запихивается все, что осталось от вчерашнего ужина. Чего-то подобного Вы хотите и от Горловой. Кстати, как это профессиональное видение прозы сочетается у Вас с ортодоксальным большевизмом? Хоть бы на какого-нибудь "раннего Маркса" сослались, что ли...(во времена моей социалистической юности это было модно среди интеллектуалов- "эмэлов").
|
Все вокруг ДК столько говорят о Горловой. что я наконец-то решился прочесть этот рассказ. Ну и ну. Длинный и безликий как страницы телефонной книги каталог детских впечатлений, унылая, насквозь подражательная проза, которую никак не красят встречающиеся едва ли не через каждый абзац стилистические огрехи. Девочке еще работать и работать - и над прозой (и над собой, кстати, тоже - все написанное тоскливо до клиники) - и те, кто ее перехваливает, оказывают ей медвежью услугу.
|
После того, как написал свой отзыв о рассказе, прочел Ваш. Будучи во многом правым, Вы все-таки не написали о главном - о том, что читая текст, даже не пытаешься "мучительно вспомнить", где ты все это уже читал, поскольку читал нечто подобное уже не один раз и не пять. Вот это-то и хуже всего. Хотя нет - хуже всего, пожалуй, то, что писатели с, как сегодня модно говорить, "отрицательно заряженной энергией", столь настойчивы в своем пути к читателю (и помянутый сегодня Сорокин тому еще один пример). В одном Вы правы стопроцентно - придумано все это,глзами маленькой девочки на мир смотрит взрослая тетя.
|
И это увидено глазами маленькой девочки? Типичная дамская проза с претензиями, нечто ПЕТРУШЕВСКОУЛИЦКОТАТЬЯНОТОЛСТОЕ.
|
|
|
|
|
Сделайте милость, пролистайте архив Дискуссионного клуба, убедитесь в том, как публика реагировала на предыдущее сочинения мадмуазель Горловой. Я не придумываю себе оппонентов, ибо я сам, простите, себе оппонент.
|
|
|
Творчество милой ╚мадмуазель╩ Горловой всякий раз завораживает началом и раздражает бесконцовостью. А что бы мы хотели на финал? Бесконечность? Да и заявляемая скрупулезность выделки деталей никак не дотягивает до явно просматриваемого образца аскомы Бунинских яблок. Нет концовки, слабая наполненность. Что тогда здесь? Неужто только заявка? М-м-м... Так что же не даёт возможности просто и невозмутимо пройти мимо? А я скажу: талант. Несомненный талант. Её работы энергетичны. Они имеют имя. Но не имеют адреса. Раздражает то, что они обращены не к нам. А к кому? Если бы было дано подержать в ладони ладонь, я бы мог рассказать, а пока остаюсь в недоумении. Ибо пока, для меня, эти работы совершенно безадресны.
|
|
|
